I 
Ахматова двувременной была. 
О ней и плакать как-то не пристало. 
Не верилось, когда она жила, 
не верилось, когда ее не стало. 

Она ушла, как будто бы напев 
уходит в глубь темнеющего сада. 
Она ушла, как будто бы навек 
вернулась в Петербург из Ленинграда. 

Она связала эти времена 
в туманно-теневое средоточье, 
и если Пушкин — солнце, 
то она в поэзии пребудет белой ночью. 

Над смертью и бессмертьем, вне всего, 
она лежала, как бы между прочим, 
не в настоящем, а поверх него, 
лежала между будущим и прошлым. 

И прошлое у гроба тихо шло 
не вереницей дам богоугодных. 
Седые челки гордо и светло 
мерцали из-под шляпок старомодных. 

Да, изменило время их черты, 
красавиц той, когдатошней России, 
но их глаза — лампады доброты — 
ни крутоверть, ни мгла не загасили. 

Шло будущее, слабое в плечах. 
Шли мальчики. Они себя сжигали 
пожаром гимназическим в очах 
и в кулаках тетрадочки сжимали. 

И девочки в портфельчиках своих 
несли, наверно, дневники и списки. 
Все те же — из Блаженных и святых — 
наивные российские курсистки. 

И ты, распад всемирный, не убий 
ту связь времен, — она еще поможет. 
Ведь просто быть не может двух Россий, 
как быть и двух Ахматовых не может. 

II 

Ну, а в другом гробу, невдалеке, 
как будто рядом с библией частушка, 
лежала в белом простеньком платке 
ахматовского возраста старушка. 

Лежала, как готовилась к венцу, 
устав стирать, мести, скрести и штопать, 
крестьянка по рукам и по лицу, 
а в общем, домработница, должно быть. 

Быть мертвой — это райское житье. 
За ней так добро люди приглядели, 
и словно перед праздником дите, 
и вымыли и чисто приодели. 

Цветами ее, правда, не почли, 
но был зато по мерке гроб подогнан, 
и дали туфли, новые почти, 
с квиточками ремонта на подошвах. 

Была она прощающе ясна 
и на груди благоговейно сжала 
сухие руки, будто бы она 
невидимую свечку в них держала. 

Они умели в жизни все уметь 
(писали, правда, только закорюки), 
тяжелые и темные, как медь, 
ни разу не целованные руки. 

И думал я: а может быть, а вдруг, 
но все же существуют две России: 
Россия духа и Россия рук — 
две разные страны, совсем чужие?! 

Никто о той старушке не скорбел. 
Никто ее в бессмертные не прочил. 
И был над нею отстраненно бел 
Ахматовой патрицианский профиль. 

Ахматова превыше всех осанн 
покоилась презрительно и сухо, 
осознавая свой духовный сан 
над самозванством и плебейством духа. 

Аристократка? Вся оттуда, где 
под рысаками билась мостовая! 
Но руки на цветах, как на воде, 
покачивались, что-то выдавая. 

Они творили, как могли, добро, 
но силы временами было мало, 
и, легкое для Пушкина, перо 
с усмешкой пальцы женские ломало. 

Забыли пальцы холодок Аи, 
и поцелуи в Ницце, Петербурге, 
и, на груди сведенные, они 
крестьянскою усталостью набухли. 

Царица без короны и жезла, 
среди даров почтительности тусклых, 
была она прощающе ясна, 
как та старушка в тех дареных туфлях. 

Ну, а старушка в том, другом гробу 
лежала, не увидевшая Ниццы, 
с ахматовским величием на лбу, 
и между ними не было границы.