Тбилисские старшеклассники обсуждают СССР

Попасть в тбилисскую школу было непросто.

Сначала я поговорила с директором школы номер двадцать один по телефону, из Москвы. Услышав кодовое слово, директор неожиданно закричал: «Какой Советский Союз? При чем тут наша школа?!» — и бросил трубку. Директор другой сильной школы, номер шесть, попросила выслать письменные объяснения. Ответ пришел через две недели: в школе в эти дни тестирование, они не смогут меня принять. Дойдя сложным путем до пресс-службы Министерства образования Грузии, наконец получила заверения, что в школу попаду. «В какую? Узнаете, когда приедете». Наконец, я в Тбилиси, и у меня три дня, чтобы успеть пройти все инстанции. Сутки на переговоры с министерством, и я получаю доступ: «Какую школу вы хотите?» Пожалуй, я хочу в первую — в школу с историей, самую главную среди государственных.

Дружественные местные интеллигенты рассказали мне, что в каждой школе работает специальная структура, которая контролирует учеников и учителей и докладывает обо всех нарушениях в министерство образования. Администрация школ боится разговаривать с журналистами (особенно с русскими, добавляю я). А если допустит, то наверняка детей сначала «обработают».

Наконец я попадаю к большому зданию, прямо у Дома правительства на Руставели. Школа была разрушена во время гражданской войны 1991 года, отстроить заново ее помог Юрий Лужков. Над входом написано: «Тбилисская классическая гимназия». Позже завуч Майя Апхаидзе рассказала, что исторически школа называлась «публичной», но многим не нравится это слово, поэтому назвали «классической». Это произошло за неделю до моего появления.

Звуки грузинской перемены слышны, кажется, на другой стороне Руставели. Мне потом рассказали, что так кричат во всех грузинских секторах школ (бывают еще русские секторы, но в них тихо). После подробных расспросов о том, как я собираюсь разговаривать с детьми, нас с учительницей русского языка Лией Надаришвили («Вам нужен переводчик! Я уже все организовала», — говорит завуч) отправляют в аудиторию. После нас туда громко заваливаются три десятка старшеклассников.

Даты начала и конца СССР они называют быстро, но неохотно. Главное событие советской истории тоже («Вторая мировая», без вариантов). Среди других значимых событий — потеря Абхазии и Осетии (говорят просто «Абхазия», «Осетия») и раздел Грузии 1921 года («хотя это называют переворотом, на самом деле была аннексия»).

Как рассказать об СССР тем, кто ничего не знает? Елена сидит на первой парте, и пока, кроме нее, никто не собирается говорить: «Это был союз «братских» (показывает кавычки руками, по-американски) республик. По своей воле они были объединены или силой, но у всех была одна идея: общая собственность и никакой частной собственности».

Остальные молчат. Спрашиваю: не знаете или не хотите говорить? «Не хотим!» До меня постепенно доходит, что они боятся «русского журналиста» точно так же, как и я их. Мне хочется это выяснить, но Лия уже наводит порядок: «Они хотят. Ну-ка отвечайте! Можно по-грузински».

Чтобы от них отстали, продолжают Ираклий и Нино, дополняя друг друга: «Это противоречило законам природы. Не может быть равенства во всем: для нормальной жизни нужна конкуренция. Это была утопия». Только что киевские школьники мне рассказывали, что советская идея была неплохая, просто всех обманули. Спрашиваю: ее в принципе невозможно реализовать? Ираклий считает, что идея Маркса и Энгельса была ущербной с самого начала.

Елена гнет свою линию про 15 республик: «Они объединились по принципу свободного выхода — по Конституции. Но оказалось совсем наоборот. Когда республика захотела выйти из Союза, мы получили 9 апреля 1989 года».

Потихоньку подключаются остальные. Снова звучат «Абхазия», «Осетия» и «9 апреля». Тянутся руки, и вот уже Лия не успевает переводить: «все, у кого было другое мнение, были в тюрьме или расстреляны»; «русский язык стал вытеснять национальные языки»; «все движения и мысли были одинаковые; даже аплодисменты проходили под управлением «дирижера» — это видно по документальным фильмам»; «если писатель или художник осмеливался говорить то, что думает, его слова доходили до общества совсем в другом виде из-за цензуры»; «с древних грузинских церквей соскабливали украшения и красили в белый цвет, чтобы не было видно национальных отличий»; «была создана атмосфера недоверия и все боялись доноса: одного сапожника расстреляли за то, что он случайно проколол иголкой газету с портретом Сталина».

Перечисление происходит минут пятнадцать, и нет никаких признаков, что дети иссякнут. Я вынуждена уточнить, было ли при СССР что-нибудь хорошее. Анано рассказывает: «Жизнь была красивая и розовая. Даже рост цен на продукты сдерживался, чтобы создать у советского человека ощущение, будто он живет в самой хорошей стране». «Жили хорошо, но во лжи, — продолжает Саломе. — Люди были счастливы». Пытаюсь смухлевать: «Лучше быть несчастным, но в реальности?» Все дружно кивают, но Лука неожиданно отвечает на мой идиотский вопрос: «Потому что реальность ты можешь менять. У тебя есть выбор». Это его единственная фраза за все время разговора.

Высказываю наблюдение: «Ваш СССР больше всего похож на виртуальную реальность из фильма «Матрица»». Тбилисские школьники дружно смеются и кивают. Неужели расслабились?

Наконец, Георгий (назовем его Вторым) вспоминает хорошее: «Пятнадцать республик жили дружно, ездили друг к другу и любили друг друга. Не было национальной розни». С ним не согласен Ираклий: рассказывает, как русские про грузин сочиняли мифы, будто они все в кепках и с большими носами, как Мимино. Мне не терпится узнать, какой был миф о русском человеке в Грузии. «Любили выпить, а потом валялись под забором». Подозреваю, что Лия еще смягчила ответ в переводе. Анри пытается переключиться на приятное: «У русских были красивые «девочки» (он произносит это слово по-русски). Когда они сюда приезжали, мужчины теряли головы и забывали о своих семьях».

Потом Георгий (он будет Третьим) сознается, что старики скучают по СССР. «Им это нравится, потому что тогда все было дешево. И транспорт, и хлеб, и поездка в Москву. Очень трудно убедить такого человека, что он жил во лжи». Это почти буквальное повторение тезиса школьников из Вильнюса, только у тех место «лжи» занимала «несвобода».

Какие проблемы СССР придется решать этим старшеклассникам? Перечисляют: вернуть территории, которые потеряла Грузия; закрыть армянскую АЭС; ликвидировать все «жигули» и «волги», которые еще ездят по Тбилиси. Теперь уже мы все согласно киваем, но тут вступает Георгий Первый: «Так как Россия — без обид (он делает в мою сторону останавливающее движение рукой) — объявила, что она отвечает за все последствия Советского Союза, это и есть самая большая проблема, которую нам придется решать». Без обид! Я — не Россия, сообщаю я грузинам. И в этот момент понимаю, в чем самая большая разница между нами. Они — Грузия, и готовы отвечать за свою страну.

Мы еще обсудили советский менталитет, который достался им по наследству («мы до сих пор боимся звонить в полицию»; «у нас рабская психология, и мы станем полностью свободными, только когда уйдет предыдущее поколение»). После чего настала моя очередь отвечать на вопросы. И хотя это, как и в Вильнюсе, было не слишком приятно («в России кто-нибудь верит в то, что русский солдат в Абхазии или в Осетии был миротворцем?»), я уж точно перестала чувствовать их настороженность.

Последний вопрос: кто уедет из Грузии? Три человека. Лия объясняет: «В Грузии сейчас принято получать образование на Западе. Они все вернутся». Георгий говорит: «Если я смогу помочь Грузии оттуда, то останусь». Я собираюсь уходить. Неожиданно благодарят: «Было интересно». Мне — тем более.