Для размышлений Умов опытных...
Добавлено: 31 авг 2018, 14:41
«Ты там наказывай, кого надо, пожестче».
В распоряжении «Новой » оказались новые записи избиений в ярославской колонии ИК-1
ПАНОПТИКУМ и "ОТРИЦАЛОВО"
Мишель Фуко в книге «Надзирать и наказывать» уделяет большое внимание проекту «паноптикума», разработанному английским юристом Иеремией Бентамом в конце 18 века и представленного им вождям французской революции. Паноптикон (так у Бентама, это можно перевести как «всецело просматриваемый») представляет из себя здание в форме окружности, в котором размещены одиночные камеры с окнами наружу и внутрь — так они могут просматриваться надзирателем, находящимся в башне в центре круга, а сам он для обитателей камер остается невидимым. Бентам предлагал свой проект не только для тюрем, но и для школ, больниц, казарм, и вообще для любых форм организованного труда. Архитектурный с виду проект «паноптикума» воплощает (в настоящем времени: ведь он был использован при строительстве тюрем во многих странах) идею тотального надзора, от которого невозможно ускользнуть.
Паноптикон. Wikipedia
Бентам, по Фуко, — «Фурье полицейского государства». Но эту утопию Фуко находит и в более ранних проектах — его книга иллюстрирована не только схемами и фотографиями тюрем, но и старинными гравюрами, объясняющими в деталях, как дети должны сидеть за партами, а солдаты тянуть мысок, найдется тут и проект «паровой машины для порки мальчиков и девочек» — раздельно.
Но поскольку надзор за мыслями даже и до сих пор остается недостижимым, Власть (это понятие более широкое, чем «государство») всегда стремится подчинить себе то, до чего дотягивается: тело. С этой целью Власть использует практики «дисциплины», достигающие самых причудливых форм идиотизма. Контроль за телом становится и надзором над разумом, усугубляемый еще и тем, что объект контроля никогда точно не знает, надзирают ли за ним в данный момент. В таком виде насилие из физического превращается в символическое, что не делает его менее отвратительным, а дисциплина сама по себе оказывается изощренной пыткой.
«Паноптизм» (термин Фуко) распространяется далеко за пределы тюрьмы и вообще форм общежития, стремясь в пределе контролировать и «мыслепреступления» (Джордж Оруэлл). Читателям «Новой» в силу их личных особенностей это покажется странным, но большинство граждан чаще всего в истории поддерживает идеи Власти относительно «паноптизма» ради охраны от угроз — зачастую мифических — и вообще стабильности. Но всегда находится и какое-то количество тех, кто поднимает бунт — интеллектуальный, а то и физический. Это и есть на языке ФСИН «отрицательный элемент», а на жаргоне зэков — «отрицалово». Надо только понимать, что в отсутствие «отрицательного элемента» что-то произойдет и с «положительным» — как минимум он поставит свой знак под вопрос.
Обложка книги Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать»
Ханна Арендт, знавшая о процессах становления нацизма в Германии не понаслышке, пишет («Личная ответственность при диктатуре», в книге «Ответственность и суждение», М., 2014, с. 55):
«Нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей, тех, кто сам никоим образом не способствовал складыванию этой ситуации. Они (и здесь Арендт, конечно, имеет в виду и великого Мартина Хайдеггера, с которым она переписывалась, в том числе и в эмиграции — Л. Н.) не были ответственны за нацизм, они лишь оказались под слишком большим впечатлением от его успехов, чтобы противопоставить вердикту Истории, каким они его видели, свое собственное суждение».
И далее:
«...Ошибочно и распространенное представление, будто мы имеем дело со вспышкой современного нигилизма, если понимать кредо нигилистов в духе XIX века: «все дозволено». Легкость, с которой притуплялась совесть, была прямым следствием того факта, что дозволено было как раз не все» (Ibid, с. 75). Этот «новый порядок»... был не только ужасающе новым, но и прежде всего порядком» (Ibid, с. 74).
В изумлении перед тем, как протестантская и католическая Германия быстро и легко стала нацистской (а потом и наоборот: наполовину даже социалистической), Арендт и приходит к выводу, что главную роль здесь сыграл именно «порядок». (Мы же тоже это наблюдали, хотя, конечно, в менее жестокой форме: убежденные атеисты и члены КПСС вдруг стали такими же, и не понарошку, «православными»). Главным для большинства (конформистов) является наличие некой системы: закона, идеологии, «святцев», заглянув в которые всегда можно найти ответ, как поступать в том или ином случае. На самом же деле, — полагает Арендт вслед за Кантом, — в каждой уникальной ситуации, тем более если она экзистенциальна, внешних норм и ответов не существует, но каждый сам несет крест собственного суждения, будучи «законодателем для самого себя».
«Опыт свидетельствует, — пишет Арендт, — что именно члены добропорядочной части общества... просто сменили одну систему ценностей на другую... От участия воздержались те, чья совесть не работала, так сказать, на автоматизме, будто мы располагаем набором врожденных или выученных правил... Они, мне кажется, пользовались иным мерилом: спрашивали себя, где та черта, перейдя которую, они не смогли бы больше жить в мире сами с собой». С этой точки зрения понятна известная ущербность морализаторства и «дисциплины»: самыми нравственными в итоге оказываются как раз «не поддающиеся воспитанию» диссиденты. И при этом: «Граница между теми, кто хочет мыслить, а значит, должен судить самостоятельно, и теми, кто этого избегает, игнорирует все различия в культуре, общественном положении и образовании» (Ibid, с. 77–78).
Эти мысли Арендт совпадают с образами фильма «Кабаре» Боба Фосса. Наверное, он прочел Аренд, готовясь в начале 70-х снимать фильм, действие которого происходит в 30-х годах в Берлине, а может быть, Фосс просто угадал то же самое Явление как художник. Его герои, включая певичку кабаре, сыгранную Лайзой Миннелли, никакие не «герои» и уж во всяком случае не «положительные». Они просто хотят думать собственной головой в условиях становящегося тоталитаризма, всегда чрезвычайно озабоченного дисциплиной и «этикой» — в общем, в ИК-1 Ярославля их называли бы «отрицаловом».
«Дисциплина» как самоцель, подстригающая всех под одну гребенку, останавливает прогресс, что было хорошо видно на примере социалистического «застоя». Разумеется, всякое сообщество, состоящее из одних только нонконформистов, было бы обречено на гибель, конформистов должно быть и всегда есть большинство — наверное, как раз те 86 процентов, если ориентироваться на известные цифры социологических опросов.
Но и остающиеся «14» — не маргиналы, а необходимая часть общественного организма — они не только возмутители спокойствия, но гаранты от загнивания (пока они есть).
Мы вовсе не хотим сделать из Евгения Макарова героя, тем более «положительного» — у нас для этого просто недостаточно информации. Однако, рассуждая по Арендт, он тут стихийный носитель того самого категорического императива, ставящего под сомнение «обычные практики». Он важный и нужный элемент в колонии, которая в его отсутствие превратилась бы в «паноптикум» Бентама, элемент истребляемый и недостающий — и вот наша колония в него все-таки постепенно превращается.
Мускулы «интеллигентности»
Есть и отечественный философ второй половины 20 века, чьи мысли очень важны для осмысления ярославского (но, конечно, не только) Явления, — это Мераб Мамардашвили. После отправки из Петрограда в Штеттин двух «философских пароходов», на которых по инициативе В. И. Ленина в ноябре 1922 года были высланы 160 профессоров, включая известных во всем мире философов, у нас с этим делом стало не так хорошо, как прежде, но Мамардашвили трудно назвать «советским» философом. Он хорошо знал несколько языков, дружил с постмодернистами на Западе, а в СССР читал весьма необычные по тем временам лекции во ВГИКе и по приглашению в разных городах. Возможно, до какой-то степени Мамардашвили охранял тот факт, что он был однокурсником Раисы Горбачевой, а скончался он в 1990 году от инфаркта в московском аэропорту, категорически не приняв националистическую политику Звиада Гамсахурдия у себя на родине в Грузии.
Мераб Мамардашвили. Wikipedia
Нам понадобится курс лекций, которые Мамардашвили прочел в Вильнюсе в 1981 году и подготовил к изданию под названием «Опыт физической метафизики» (Вильнюсские лекции по социальной философии, «Азбука», СПб, 2012). Главной проблемой, более всего изумлявшей философа (а удивление и есть начало философии), было сознание, которое появляется как бы «ниоткуда» и к тому же умеет себя в таком виде «удерживать», а также вообще сохраняющиеся структуры, возникновение и существование которых в куда более естественном и, по-видимому, изначальном хаосе вообще труднообъяснимо.
Это краткое введение следует удерживать в уме, обращаясь к взгляду Мамардашвили на «социальное», которое в наиболее естественном виде тоже «хаос» и всегда к нему обратно стремится. От низвержения в природный хаос общество, то есть «социальное», удерживают только каким-то чудом возникшие, но и тысячелетиями или, по крайней мере, веками сохраняющиеся структуры общественного сознания, их-то он и называет «мускулами» или «физикой» — вполне, конечно, метафизической, поскольку, в отличие от того, что мы привычно считаем мускулатурой и силой, их «усилие» (еще одно важное для Мамардашвили понятие) материалистическому взгляду вообще невидимо.
«В нормально развитых обществах характерно, — говорит Мамардашвили, — господство искусственных форм; они находятся в сложном взаимодействии с элементарными, но есть тенденция (оплаченная дорогой ценой — человеческими жертвами…) к тому, чтобы в целом общество регулировалось более или менее стержнем искусственных, культурных форм... Право (философ имеет в виду сознательное ощущение «естественного» права, а не законодательство — Л. Н.), законность, искусство и так далее являются сложными продуктами цивилизации и, будучи изобретенными, являются органами нашей жизни... Без них, имея тот же человеческий материал (как те 18 в ИК-1 — Л. Н.), мы будем получать зомби, поскольку человеку по природе несвойственно быть человеком» (ibid, сс. 115–116). Соберите людей вместе и лишите их этих мускулов, и в действие вступят... такие социальные отношения, которые полностью определяются борьбой за выживание... Можно навалиться оравой на одного умного и не умением или доблестью его победить, а просто задушив массой... Единицы массы взаимозаменяемы, природа как бы продолжает действовать разбросом множества экземпляров и жертвует отдельными, не считаясь с единичностью морального лица, этой находки эволюции...» (ibid с. 119).
«Вопреки обычному тезису, что истинное мышление всегда просто, я утверждаю, что оно сложно, и если нет этой сложности, то нет вообще ничего», — говорит Мамардашвили (ibid, с. 121), сравнивая такое состояние общества с «желе», по которому некие волны без смысла прокатываются свободно, не удерживаясь ни в каких структурах.
«Этот случай — пример редуцированной ситуации, где выплескиваются и захлестывают все остальное именно элементарные формы социальной жизни с соответствующим антропологическим типом» (ibid, с. 122). Редукция «совершается из-за того, что «невмоготу» оказываются сложные формы социальной жизни, потому что они предполагают мускулы, а у нас их нету, и к тому же бездна соблазнительна, — такая редукция снимает с нас самое тяжелое наше бремя — бремя свободы и ответственности» (ibid, с. 124).
В общем, Мамардашвили уже полностью и блестяще описал в том числе события в ИК-1 Ярославля, и к этому нечего добавить. Он опирается все на те же примеры фашистской Германии, ведь не мог же он в публичных лекциях в СССР начала 80-х заимствовать их из богатой теми же явлениями советской истории, но поразительным образом оказывается, что он пророчествует и о нашем сегодняшнем дне.
Изначально с приходом к власти Владимира Путина — возможно, в силу его личных качеств (которые отнюдь не являются отрицательными сами по себе) и биографии — была прямо декларирована и сделана ставка на «силу», которая после событий на Болотной в 2012 году вошла и в прямое столкновение с «умом». С этой точки зрения очевидно, что и разгон демонстрации, и последующие жестокие приговоры, вынесенные без оглядки на действия полиции и ОМОНа, и нынешние посадки за безобидные репосты, и бесчинство «казаков» на Пушкинской уже в 2018 году, и обливания зеленкой или мочой со стороны активистов «НОД» — это все явления одного и того же порядка и корня.
В такой логике избиения в ИК-1 Ярославля просто не могло не случиться, как и в других колониях ФСИН, просто здесь это каким-то замысловатым образом вышло наружу.
Фото: ИТАР-ТАСС/ Станислав Красильников
Ставка на «силу» против «ума» (или упрощенчества против сложности социальных отношений), которая проявляется не только в «правоприменительной» (теперь, конечно, уже только в кавычках) практике, но и в публичной риторике прежде всего, — это и есть, по Мамардашвили, «редукция». Однако успех этой чисто политической линии, связанной с удержанием власти (не обязательно «личной» — нам тут тоже ни в коем случае нельзя «редуцировать»: мне представляется, что Путин, в отличие от большинства его сатрапов, искренне пытается спасать Россию от революции и «бесов» Достоевского), был еще и подготовлен экономически — развитием потребительских настроений в обществе и самого дикого капитализма, в первую очередь в сфере медиа, ответственной за смыслы.
Первой «судебно-политической» акцией новой власти и успешной демонстрацией ею «силы» против «ума» было все-таки не дело ЮКОСа, начавшееся в 2003-м, а захват НТВ под видом «спора хозяйствующих субъектов», начавшийся в мае 2000 года. Президент и по роду своей предыдущей деятельности понимал значение сферы медиа и смыслов, но при новой власти «СМИ» (этот термин я употребляю в кавычках, так как информация из них давно исчезла) пошли по пути не столько создания новых смыслов (на самом деле в виде самых замшелых мифов), сколько выхолащивания и редуцирования любых сложных смыслов вообще, а без них, согласно Мамардашвили, «нет ничего».
Фото Сергея Смольского (ИТАР-ТАСС)
Однако основатели «Новой газеты», и я в том числе, когда-то работали в прежней еще «Комсомольской правде» вместе с Владимиром Сунгоркиным, а я еще имел счастье (без иронии, это был великолепный опыт) делать судебные новости на радио «Свобода» под началом Владимира Кулистикова, бывшего там редактором по новостям до ухода на НТВ в 1999 году. Оба они были превосходными журналистами, и то, что первый сделал с «КП», а второй с НТВ, можно объяснить только еще и предпринимательскими талантами обоих. Я не верю, что политическая составляющая была здесь главной: оба виновны в массовом убийстве смыслов в массовой культуре не с прямым, а с косвенным умыслом: отнюдь не по политическим предпочтениям, но из духа капитализма. Как и их бесчисленные, хотя и не столь талантливые эпигоны, оба сознательно сделали ставку на таблоид и «желтизну», приносящие прибыль так же безошибочно, как самый фантастический популизм приносит голоса на выборах политикам.
Политическая и вроде бы даже социалистическая в плане госмонополий линия нежно обнялась с капитализмом: так произошла «редукция», настала эра упрощенчества, культа силы (в том числе в виде «спорта») и издевательства над «умом» — пришли «зомби». Без такой подготовительной работы массмедиа по расчеловечиванию россиян эксцесс в ИК-1 тоже не мог бы случиться, как и многое другое в том же роде: у граждан атрофировались метафизические мускулы культуры и интеллигентности, хотя большинство из них мыслит (неужто? А каким местом?) мускулатуру как раз совершенно иначе.
Конечно, все это тоже не ново, но до такого градуса никогда не доходило (хотя так же, наверное, думали и римляне периода упадка империи). Сложные смыслы вытесняются из медиа развлечениями во всем мире, и пока никто не знает, что с этим делать, но Россия в этой сфере реализовала наконец свою вековую мечту и «перегнала США».
Будущее насилия
В 1968 году в Германии и прежде всего в Западном Берлине вспыхнули студенческие волнения. Только что в переводе на русский вышла книга их активного участника Гетца Али «Наша борьба: оглядываясь с недоумением», (М., «Мысль», 2018), который на основе документов и записей выступлений того времени скептически переосмысливает этот молодежный бунт, изрядно заряженный маоизмом и самым оголтелым левачеством без какой-либо внятной программы. Вернувшиеся в Германию из эмиграции философы, за исключением Герберта Маркузе, уже тогда отмечали опасность подобного левачества, хотя в целом государство и общество в Германии смогло удержаться от ответа насилием на насилие. Рассуждая о насилии в сегодняшней России, это нам тоже надо иметь в виду: насилие рождает насилие, с какой бы стороны не исходила его инициатива.
Обложка книги Ханны Арендт «О насилии». Ozon.ru
Откликаясь на эти события, Ханна Арендт в 1969 году издала тонкую книжицу «О насилии» («Новое издательство», М. 2014), где с некоторой поспешностью, вызванной понятными мотивами, осмыслила еще не закончившиеся студенческие волнения. Уделяя больше внимания насилию с их стороны, она высказала и неожиданные по тем временам мысли о насилии сверху со стороны государства, не отождествляя, как тогда привыкли, а противопоставляя друг другу Власть и насилие.
«Внезапный драматический распад власти, выливающийся в революцию, словно при вспышке света показывает, что повиновение законам, правителям, институтам есть всего лишь внешнее проявление поддержки и согласия... Власть не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе», а «вопрос об исполнении приказов решается не отношением «приказ-повиновение», но мнением и числом тех, кто это мнение разделяет (ibid, сс. 57–58).
Используя понятие легитимности власти как консенсуса, согласно которому общество разделяет ее цели и ценности, Арендт замечает, что «насилие способно разрушить власть; оно совершенно не способно ее создать». Проявления насилия свидетельствуют скорее о слабости власти, а
«замена власти насилием может принести победу, но цена ее будет очень высока, ибо за эту победу расплачиваются не только побежденные, но и победитель — своей собственной властью» (ibid, сс. 66, 63).
Эти мысли Арендт, казавшиеся в конце 60-х странными, поскольку все, включая его противников, мыслили власть и насилие по Марксу: почти как синонимы, кажутся уже банальностью в сегодняшней политологии. Виднейший теоретик массового общества Мануэль Кастельс замечает (в книге «Власть коммуникации»), что «власть управляет обществом с помощью насилия и дискурса, причем чем плотнее она захватывает дискурс, тем меньше ей требуется насилие» (но и наоборот).
Перемены в российской внутренней политике после 2012 года подтверждают этот тезис, но дело осложняется тем, что насилие теперь распространяется и на сам дискурс: одно за другим закрываются (чаще всего заменой редакторов или по суду) «умные» медиа, лютует Роскомнадзор, в социальных сетях царит «паноптизм». Конечно, называть расцветающую пропаганду (силы) «дискурсом» уже проблематично, однако и свободный дискурс насильственно свернут до весьма узкого сектора, и это факт.
У Арендт из ее теории консенсуса получается, что «насилие (со стороны власти — Л. Н.) может быть оправданным, но никогда не будет легитимным» (ibid, с. 62). Однако вопреки опыту фашистской Германии и своему собственному в ней Арендт упускает из виду, что консенсус общественного большинства (как она сама блестяще показывает в других своих работах) может складываться как раз вокруг насилия как главного метода властвования — в таком случае завороженное «силой», и уверовав в сам метод насилия как в ценность, о «целях» и ценности человеческого достоинства большинство уже даже не вспоминает.
Тем более что миф о «силе» как ценности, спасительной исторической традиции и чуть ли не как о национальной идентичности обслуживается в сегодняшней России огромной идеологической машиной: целым министром культуры, «исторической наукой», «СМИ» и верхушкой РПЦ, которой, правда, ради этого приходится перевирать базовые идеи Евангелий и как-то выпутываться, но это уж детали. В церквах и молельнях, которые теперь есть в каждой колонии, СУ СК РФ и перед Мосгорсудом, поселился какой-то дохристианский бог: карающий и наказующий, а не вочеловечившийся, как Иисус, зато понятно, как и начальники, коррумпированный — поскольку прощение и благодать у него можно купить за пожертвование.
По данным социологического исследования, проведенного фондом «Общественный вердикт» и социологами в 2017 году, по мнению 41 % опрошенных, полицейские имеют право «идти на незначительные нарушения закона для раскрытия общественно значимых преступлений». 52 % опрошенных оправдали поведение полицейских, на глазах у которых преступник вырвал сумку у пенсионера и убежал, а те, догнав, ему накостыляли. Более 63 % назвали допустимыми пытки преступника, похитившего детей и отказывающегося сообщить, где они находятся. В телефонном и интернет-опросе предлагались реальные ситуации, но с учетом остаточной стеснительности тех, кто все же согласился ответить, надо полагать, что одобрение насилия в обществе на самом деле еще выше, а среди «силовиков» должно приближаться к 100 процентам.
Это возвращает нас к вопросу о «норме» и «беспределе», которые всегда остаются не статикой, но динамикой, тенденцией. И те сотни тысяч пользователей, которые целиком или частично просмотрели на сайте «Новой» и в YouTube видео избиения Макарова в ИК-1, поражены, скорее всего, лишь степенью жестокости, а не самим фактом насилия: этого никогда бы не случилось, если бы по поводу допустимости такого насилия в обществе (в том числе и среди самих «зэков») не образовался консенсус.
Фото: РИА Новости
Пожалуй, это и есть сегодня та самая искомая «скрепа» — скрепа расчеловечивания. Не думаю, что она была выкована полностью в результате осознанной политической линии — скорее нащупана в ответ на декларации с самого верха о «диктатуре закона» и «силе» коллективным разумом силовой бюрократии — «насекомо», по Тейяру де Шардену. Но это мало меняет политический итог, и динамика в целом не разворачивается. Лестная для ее носителей идея «силы», реализуемая на все более низких уровнях силовой бюрократии, скоро превращается в безыдейное насилие: выпустив этого джинна из бутылки, загнать его обратно, да и просто контролировать оказывается практически невозможно.
Концепция прав человека, сформировавшаяся после жуткой Второй Мировой войны, — христианская в своем современном развитии: Христос — единственный Бог, поставивший себя в земной проекции вровень с Человеком. Отвергая права человека, государство (как и РПЦ) рушат столп цивилизации, не оставляя обществу ничего, кроме насилия. Это путь к варваризации, но еще не хаос, поскольку атрофированные «мускулы культуры» покуда худо-бедно заменяются протезами «силовых структур».
«Паноптизм» знакомо парализует инициативу в экономике и общественной жизни, но так, когда рычаги насилия отмобилизованы, думающее меньшинство атомизировано, а большинство уверовало в спасительную «силу» и хочет только развлекаться, можно гнить еще долго. Но наивно думать, что «зона» не ответит. Рано или поздно ответит — но отнюдь не созданием сложноорганизованных культурных форм, и вот это уже будет море крови. А история учит лишь тому, что она ничему не учит (эта мысль восходит к Гегелю, которого, впрочем, философы постмодерна клеймят как первого идеолога «систем»).
Выхода из тупика не то что не видно, он виден интеллектуалам — в виде возвращения к культуре и ценностям «интеллигентности». Спасать надо не «страну», это ложная цель, а культуру, без которой и страна-то — просто tabula rasa, пустое место. «Мускулы культуры» не так легко и разрушить, но еще труднее восстановить разрушенные: это требует труда целых поколений, таланта и квалификации, «школы», которая тоже разрушена «с косвенным умыслом». И маловато шансов, что большинство (а ведь демократия — это тоже ценность) быстро последует за нами в этом направлении.
Ссылка: https://www.novayagazeta.ru/articles/20 ... echivaniya
В распоряжении «Новой » оказались новые записи избиений в ярославской колонии ИК-1
ПАНОПТИКУМ и "ОТРИЦАЛОВО"
Мишель Фуко в книге «Надзирать и наказывать» уделяет большое внимание проекту «паноптикума», разработанному английским юристом Иеремией Бентамом в конце 18 века и представленного им вождям французской революции. Паноптикон (так у Бентама, это можно перевести как «всецело просматриваемый») представляет из себя здание в форме окружности, в котором размещены одиночные камеры с окнами наружу и внутрь — так они могут просматриваться надзирателем, находящимся в башне в центре круга, а сам он для обитателей камер остается невидимым. Бентам предлагал свой проект не только для тюрем, но и для школ, больниц, казарм, и вообще для любых форм организованного труда. Архитектурный с виду проект «паноптикума» воплощает (в настоящем времени: ведь он был использован при строительстве тюрем во многих странах) идею тотального надзора, от которого невозможно ускользнуть.
Паноптикон. Wikipedia
Бентам, по Фуко, — «Фурье полицейского государства». Но эту утопию Фуко находит и в более ранних проектах — его книга иллюстрирована не только схемами и фотографиями тюрем, но и старинными гравюрами, объясняющими в деталях, как дети должны сидеть за партами, а солдаты тянуть мысок, найдется тут и проект «паровой машины для порки мальчиков и девочек» — раздельно.
Но поскольку надзор за мыслями даже и до сих пор остается недостижимым, Власть (это понятие более широкое, чем «государство») всегда стремится подчинить себе то, до чего дотягивается: тело. С этой целью Власть использует практики «дисциплины», достигающие самых причудливых форм идиотизма. Контроль за телом становится и надзором над разумом, усугубляемый еще и тем, что объект контроля никогда точно не знает, надзирают ли за ним в данный момент. В таком виде насилие из физического превращается в символическое, что не делает его менее отвратительным, а дисциплина сама по себе оказывается изощренной пыткой.
«Паноптизм» (термин Фуко) распространяется далеко за пределы тюрьмы и вообще форм общежития, стремясь в пределе контролировать и «мыслепреступления» (Джордж Оруэлл). Читателям «Новой» в силу их личных особенностей это покажется странным, но большинство граждан чаще всего в истории поддерживает идеи Власти относительно «паноптизма» ради охраны от угроз — зачастую мифических — и вообще стабильности. Но всегда находится и какое-то количество тех, кто поднимает бунт — интеллектуальный, а то и физический. Это и есть на языке ФСИН «отрицательный элемент», а на жаргоне зэков — «отрицалово». Надо только понимать, что в отсутствие «отрицательного элемента» что-то произойдет и с «положительным» — как минимум он поставит свой знак под вопрос.
Обложка книги Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать»
Ханна Арендт, знавшая о процессах становления нацизма в Германии не понаслышке, пишет («Личная ответственность при диктатуре», в книге «Ответственность и суждение», М., 2014, с. 55):
«Нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей, тех, кто сам никоим образом не способствовал складыванию этой ситуации. Они (и здесь Арендт, конечно, имеет в виду и великого Мартина Хайдеггера, с которым она переписывалась, в том числе и в эмиграции — Л. Н.) не были ответственны за нацизм, они лишь оказались под слишком большим впечатлением от его успехов, чтобы противопоставить вердикту Истории, каким они его видели, свое собственное суждение».
И далее:
«...Ошибочно и распространенное представление, будто мы имеем дело со вспышкой современного нигилизма, если понимать кредо нигилистов в духе XIX века: «все дозволено». Легкость, с которой притуплялась совесть, была прямым следствием того факта, что дозволено было как раз не все» (Ibid, с. 75). Этот «новый порядок»... был не только ужасающе новым, но и прежде всего порядком» (Ibid, с. 74).
В изумлении перед тем, как протестантская и католическая Германия быстро и легко стала нацистской (а потом и наоборот: наполовину даже социалистической), Арендт и приходит к выводу, что главную роль здесь сыграл именно «порядок». (Мы же тоже это наблюдали, хотя, конечно, в менее жестокой форме: убежденные атеисты и члены КПСС вдруг стали такими же, и не понарошку, «православными»). Главным для большинства (конформистов) является наличие некой системы: закона, идеологии, «святцев», заглянув в которые всегда можно найти ответ, как поступать в том или ином случае. На самом же деле, — полагает Арендт вслед за Кантом, — в каждой уникальной ситуации, тем более если она экзистенциальна, внешних норм и ответов не существует, но каждый сам несет крест собственного суждения, будучи «законодателем для самого себя».
«Опыт свидетельствует, — пишет Арендт, — что именно члены добропорядочной части общества... просто сменили одну систему ценностей на другую... От участия воздержались те, чья совесть не работала, так сказать, на автоматизме, будто мы располагаем набором врожденных или выученных правил... Они, мне кажется, пользовались иным мерилом: спрашивали себя, где та черта, перейдя которую, они не смогли бы больше жить в мире сами с собой». С этой точки зрения понятна известная ущербность морализаторства и «дисциплины»: самыми нравственными в итоге оказываются как раз «не поддающиеся воспитанию» диссиденты. И при этом: «Граница между теми, кто хочет мыслить, а значит, должен судить самостоятельно, и теми, кто этого избегает, игнорирует все различия в культуре, общественном положении и образовании» (Ibid, с. 77–78).
Эти мысли Арендт совпадают с образами фильма «Кабаре» Боба Фосса. Наверное, он прочел Аренд, готовясь в начале 70-х снимать фильм, действие которого происходит в 30-х годах в Берлине, а может быть, Фосс просто угадал то же самое Явление как художник. Его герои, включая певичку кабаре, сыгранную Лайзой Миннелли, никакие не «герои» и уж во всяком случае не «положительные». Они просто хотят думать собственной головой в условиях становящегося тоталитаризма, всегда чрезвычайно озабоченного дисциплиной и «этикой» — в общем, в ИК-1 Ярославля их называли бы «отрицаловом».
«Дисциплина» как самоцель, подстригающая всех под одну гребенку, останавливает прогресс, что было хорошо видно на примере социалистического «застоя». Разумеется, всякое сообщество, состоящее из одних только нонконформистов, было бы обречено на гибель, конформистов должно быть и всегда есть большинство — наверное, как раз те 86 процентов, если ориентироваться на известные цифры социологических опросов.
Но и остающиеся «14» — не маргиналы, а необходимая часть общественного организма — они не только возмутители спокойствия, но гаранты от загнивания (пока они есть).
Мы вовсе не хотим сделать из Евгения Макарова героя, тем более «положительного» — у нас для этого просто недостаточно информации. Однако, рассуждая по Арендт, он тут стихийный носитель того самого категорического императива, ставящего под сомнение «обычные практики». Он важный и нужный элемент в колонии, которая в его отсутствие превратилась бы в «паноптикум» Бентама, элемент истребляемый и недостающий — и вот наша колония в него все-таки постепенно превращается.
Мускулы «интеллигентности»
Есть и отечественный философ второй половины 20 века, чьи мысли очень важны для осмысления ярославского (но, конечно, не только) Явления, — это Мераб Мамардашвили. После отправки из Петрограда в Штеттин двух «философских пароходов», на которых по инициативе В. И. Ленина в ноябре 1922 года были высланы 160 профессоров, включая известных во всем мире философов, у нас с этим делом стало не так хорошо, как прежде, но Мамардашвили трудно назвать «советским» философом. Он хорошо знал несколько языков, дружил с постмодернистами на Западе, а в СССР читал весьма необычные по тем временам лекции во ВГИКе и по приглашению в разных городах. Возможно, до какой-то степени Мамардашвили охранял тот факт, что он был однокурсником Раисы Горбачевой, а скончался он в 1990 году от инфаркта в московском аэропорту, категорически не приняв националистическую политику Звиада Гамсахурдия у себя на родине в Грузии.
Мераб Мамардашвили. Wikipedia
Нам понадобится курс лекций, которые Мамардашвили прочел в Вильнюсе в 1981 году и подготовил к изданию под названием «Опыт физической метафизики» (Вильнюсские лекции по социальной философии, «Азбука», СПб, 2012). Главной проблемой, более всего изумлявшей философа (а удивление и есть начало философии), было сознание, которое появляется как бы «ниоткуда» и к тому же умеет себя в таком виде «удерживать», а также вообще сохраняющиеся структуры, возникновение и существование которых в куда более естественном и, по-видимому, изначальном хаосе вообще труднообъяснимо.
Это краткое введение следует удерживать в уме, обращаясь к взгляду Мамардашвили на «социальное», которое в наиболее естественном виде тоже «хаос» и всегда к нему обратно стремится. От низвержения в природный хаос общество, то есть «социальное», удерживают только каким-то чудом возникшие, но и тысячелетиями или, по крайней мере, веками сохраняющиеся структуры общественного сознания, их-то он и называет «мускулами» или «физикой» — вполне, конечно, метафизической, поскольку, в отличие от того, что мы привычно считаем мускулатурой и силой, их «усилие» (еще одно важное для Мамардашвили понятие) материалистическому взгляду вообще невидимо.
«В нормально развитых обществах характерно, — говорит Мамардашвили, — господство искусственных форм; они находятся в сложном взаимодействии с элементарными, но есть тенденция (оплаченная дорогой ценой — человеческими жертвами…) к тому, чтобы в целом общество регулировалось более или менее стержнем искусственных, культурных форм... Право (философ имеет в виду сознательное ощущение «естественного» права, а не законодательство — Л. Н.), законность, искусство и так далее являются сложными продуктами цивилизации и, будучи изобретенными, являются органами нашей жизни... Без них, имея тот же человеческий материал (как те 18 в ИК-1 — Л. Н.), мы будем получать зомби, поскольку человеку по природе несвойственно быть человеком» (ibid, сс. 115–116). Соберите людей вместе и лишите их этих мускулов, и в действие вступят... такие социальные отношения, которые полностью определяются борьбой за выживание... Можно навалиться оравой на одного умного и не умением или доблестью его победить, а просто задушив массой... Единицы массы взаимозаменяемы, природа как бы продолжает действовать разбросом множества экземпляров и жертвует отдельными, не считаясь с единичностью морального лица, этой находки эволюции...» (ibid с. 119).
«Вопреки обычному тезису, что истинное мышление всегда просто, я утверждаю, что оно сложно, и если нет этой сложности, то нет вообще ничего», — говорит Мамардашвили (ibid, с. 121), сравнивая такое состояние общества с «желе», по которому некие волны без смысла прокатываются свободно, не удерживаясь ни в каких структурах.
«Этот случай — пример редуцированной ситуации, где выплескиваются и захлестывают все остальное именно элементарные формы социальной жизни с соответствующим антропологическим типом» (ibid, с. 122). Редукция «совершается из-за того, что «невмоготу» оказываются сложные формы социальной жизни, потому что они предполагают мускулы, а у нас их нету, и к тому же бездна соблазнительна, — такая редукция снимает с нас самое тяжелое наше бремя — бремя свободы и ответственности» (ibid, с. 124).
В общем, Мамардашвили уже полностью и блестяще описал в том числе события в ИК-1 Ярославля, и к этому нечего добавить. Он опирается все на те же примеры фашистской Германии, ведь не мог же он в публичных лекциях в СССР начала 80-х заимствовать их из богатой теми же явлениями советской истории, но поразительным образом оказывается, что он пророчествует и о нашем сегодняшнем дне.
Изначально с приходом к власти Владимира Путина — возможно, в силу его личных качеств (которые отнюдь не являются отрицательными сами по себе) и биографии — была прямо декларирована и сделана ставка на «силу», которая после событий на Болотной в 2012 году вошла и в прямое столкновение с «умом». С этой точки зрения очевидно, что и разгон демонстрации, и последующие жестокие приговоры, вынесенные без оглядки на действия полиции и ОМОНа, и нынешние посадки за безобидные репосты, и бесчинство «казаков» на Пушкинской уже в 2018 году, и обливания зеленкой или мочой со стороны активистов «НОД» — это все явления одного и того же порядка и корня.
В такой логике избиения в ИК-1 Ярославля просто не могло не случиться, как и в других колониях ФСИН, просто здесь это каким-то замысловатым образом вышло наружу.
Фото: ИТАР-ТАСС/ Станислав Красильников
Ставка на «силу» против «ума» (или упрощенчества против сложности социальных отношений), которая проявляется не только в «правоприменительной» (теперь, конечно, уже только в кавычках) практике, но и в публичной риторике прежде всего, — это и есть, по Мамардашвили, «редукция». Однако успех этой чисто политической линии, связанной с удержанием власти (не обязательно «личной» — нам тут тоже ни в коем случае нельзя «редуцировать»: мне представляется, что Путин, в отличие от большинства его сатрапов, искренне пытается спасать Россию от революции и «бесов» Достоевского), был еще и подготовлен экономически — развитием потребительских настроений в обществе и самого дикого капитализма, в первую очередь в сфере медиа, ответственной за смыслы.
Первой «судебно-политической» акцией новой власти и успешной демонстрацией ею «силы» против «ума» было все-таки не дело ЮКОСа, начавшееся в 2003-м, а захват НТВ под видом «спора хозяйствующих субъектов», начавшийся в мае 2000 года. Президент и по роду своей предыдущей деятельности понимал значение сферы медиа и смыслов, но при новой власти «СМИ» (этот термин я употребляю в кавычках, так как информация из них давно исчезла) пошли по пути не столько создания новых смыслов (на самом деле в виде самых замшелых мифов), сколько выхолащивания и редуцирования любых сложных смыслов вообще, а без них, согласно Мамардашвили, «нет ничего».
Фото Сергея Смольского (ИТАР-ТАСС)
Однако основатели «Новой газеты», и я в том числе, когда-то работали в прежней еще «Комсомольской правде» вместе с Владимиром Сунгоркиным, а я еще имел счастье (без иронии, это был великолепный опыт) делать судебные новости на радио «Свобода» под началом Владимира Кулистикова, бывшего там редактором по новостям до ухода на НТВ в 1999 году. Оба они были превосходными журналистами, и то, что первый сделал с «КП», а второй с НТВ, можно объяснить только еще и предпринимательскими талантами обоих. Я не верю, что политическая составляющая была здесь главной: оба виновны в массовом убийстве смыслов в массовой культуре не с прямым, а с косвенным умыслом: отнюдь не по политическим предпочтениям, но из духа капитализма. Как и их бесчисленные, хотя и не столь талантливые эпигоны, оба сознательно сделали ставку на таблоид и «желтизну», приносящие прибыль так же безошибочно, как самый фантастический популизм приносит голоса на выборах политикам.
Политическая и вроде бы даже социалистическая в плане госмонополий линия нежно обнялась с капитализмом: так произошла «редукция», настала эра упрощенчества, культа силы (в том числе в виде «спорта») и издевательства над «умом» — пришли «зомби». Без такой подготовительной работы массмедиа по расчеловечиванию россиян эксцесс в ИК-1 тоже не мог бы случиться, как и многое другое в том же роде: у граждан атрофировались метафизические мускулы культуры и интеллигентности, хотя большинство из них мыслит (неужто? А каким местом?) мускулатуру как раз совершенно иначе.
Конечно, все это тоже не ново, но до такого градуса никогда не доходило (хотя так же, наверное, думали и римляне периода упадка империи). Сложные смыслы вытесняются из медиа развлечениями во всем мире, и пока никто не знает, что с этим делать, но Россия в этой сфере реализовала наконец свою вековую мечту и «перегнала США».
Будущее насилия
В 1968 году в Германии и прежде всего в Западном Берлине вспыхнули студенческие волнения. Только что в переводе на русский вышла книга их активного участника Гетца Али «Наша борьба: оглядываясь с недоумением», (М., «Мысль», 2018), который на основе документов и записей выступлений того времени скептически переосмысливает этот молодежный бунт, изрядно заряженный маоизмом и самым оголтелым левачеством без какой-либо внятной программы. Вернувшиеся в Германию из эмиграции философы, за исключением Герберта Маркузе, уже тогда отмечали опасность подобного левачества, хотя в целом государство и общество в Германии смогло удержаться от ответа насилием на насилие. Рассуждая о насилии в сегодняшней России, это нам тоже надо иметь в виду: насилие рождает насилие, с какой бы стороны не исходила его инициатива.
Обложка книги Ханны Арендт «О насилии». Ozon.ru
Откликаясь на эти события, Ханна Арендт в 1969 году издала тонкую книжицу «О насилии» («Новое издательство», М. 2014), где с некоторой поспешностью, вызванной понятными мотивами, осмыслила еще не закончившиеся студенческие волнения. Уделяя больше внимания насилию с их стороны, она высказала и неожиданные по тем временам мысли о насилии сверху со стороны государства, не отождествляя, как тогда привыкли, а противопоставляя друг другу Власть и насилие.
«Внезапный драматический распад власти, выливающийся в революцию, словно при вспышке света показывает, что повиновение законам, правителям, институтам есть всего лишь внешнее проявление поддержки и согласия... Власть не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе», а «вопрос об исполнении приказов решается не отношением «приказ-повиновение», но мнением и числом тех, кто это мнение разделяет (ibid, сс. 57–58).
Используя понятие легитимности власти как консенсуса, согласно которому общество разделяет ее цели и ценности, Арендт замечает, что «насилие способно разрушить власть; оно совершенно не способно ее создать». Проявления насилия свидетельствуют скорее о слабости власти, а
«замена власти насилием может принести победу, но цена ее будет очень высока, ибо за эту победу расплачиваются не только побежденные, но и победитель — своей собственной властью» (ibid, сс. 66, 63).
Эти мысли Арендт, казавшиеся в конце 60-х странными, поскольку все, включая его противников, мыслили власть и насилие по Марксу: почти как синонимы, кажутся уже банальностью в сегодняшней политологии. Виднейший теоретик массового общества Мануэль Кастельс замечает (в книге «Власть коммуникации»), что «власть управляет обществом с помощью насилия и дискурса, причем чем плотнее она захватывает дискурс, тем меньше ей требуется насилие» (но и наоборот).
Перемены в российской внутренней политике после 2012 года подтверждают этот тезис, но дело осложняется тем, что насилие теперь распространяется и на сам дискурс: одно за другим закрываются (чаще всего заменой редакторов или по суду) «умные» медиа, лютует Роскомнадзор, в социальных сетях царит «паноптизм». Конечно, называть расцветающую пропаганду (силы) «дискурсом» уже проблематично, однако и свободный дискурс насильственно свернут до весьма узкого сектора, и это факт.
У Арендт из ее теории консенсуса получается, что «насилие (со стороны власти — Л. Н.) может быть оправданным, но никогда не будет легитимным» (ibid, с. 62). Однако вопреки опыту фашистской Германии и своему собственному в ней Арендт упускает из виду, что консенсус общественного большинства (как она сама блестяще показывает в других своих работах) может складываться как раз вокруг насилия как главного метода властвования — в таком случае завороженное «силой», и уверовав в сам метод насилия как в ценность, о «целях» и ценности человеческого достоинства большинство уже даже не вспоминает.
Тем более что миф о «силе» как ценности, спасительной исторической традиции и чуть ли не как о национальной идентичности обслуживается в сегодняшней России огромной идеологической машиной: целым министром культуры, «исторической наукой», «СМИ» и верхушкой РПЦ, которой, правда, ради этого приходится перевирать базовые идеи Евангелий и как-то выпутываться, но это уж детали. В церквах и молельнях, которые теперь есть в каждой колонии, СУ СК РФ и перед Мосгорсудом, поселился какой-то дохристианский бог: карающий и наказующий, а не вочеловечившийся, как Иисус, зато понятно, как и начальники, коррумпированный — поскольку прощение и благодать у него можно купить за пожертвование.
По данным социологического исследования, проведенного фондом «Общественный вердикт» и социологами в 2017 году, по мнению 41 % опрошенных, полицейские имеют право «идти на незначительные нарушения закона для раскрытия общественно значимых преступлений». 52 % опрошенных оправдали поведение полицейских, на глазах у которых преступник вырвал сумку у пенсионера и убежал, а те, догнав, ему накостыляли. Более 63 % назвали допустимыми пытки преступника, похитившего детей и отказывающегося сообщить, где они находятся. В телефонном и интернет-опросе предлагались реальные ситуации, но с учетом остаточной стеснительности тех, кто все же согласился ответить, надо полагать, что одобрение насилия в обществе на самом деле еще выше, а среди «силовиков» должно приближаться к 100 процентам.
Это возвращает нас к вопросу о «норме» и «беспределе», которые всегда остаются не статикой, но динамикой, тенденцией. И те сотни тысяч пользователей, которые целиком или частично просмотрели на сайте «Новой» и в YouTube видео избиения Макарова в ИК-1, поражены, скорее всего, лишь степенью жестокости, а не самим фактом насилия: этого никогда бы не случилось, если бы по поводу допустимости такого насилия в обществе (в том числе и среди самих «зэков») не образовался консенсус.
Фото: РИА Новости
Пожалуй, это и есть сегодня та самая искомая «скрепа» — скрепа расчеловечивания. Не думаю, что она была выкована полностью в результате осознанной политической линии — скорее нащупана в ответ на декларации с самого верха о «диктатуре закона» и «силе» коллективным разумом силовой бюрократии — «насекомо», по Тейяру де Шардену. Но это мало меняет политический итог, и динамика в целом не разворачивается. Лестная для ее носителей идея «силы», реализуемая на все более низких уровнях силовой бюрократии, скоро превращается в безыдейное насилие: выпустив этого джинна из бутылки, загнать его обратно, да и просто контролировать оказывается практически невозможно.
Концепция прав человека, сформировавшаяся после жуткой Второй Мировой войны, — христианская в своем современном развитии: Христос — единственный Бог, поставивший себя в земной проекции вровень с Человеком. Отвергая права человека, государство (как и РПЦ) рушат столп цивилизации, не оставляя обществу ничего, кроме насилия. Это путь к варваризации, но еще не хаос, поскольку атрофированные «мускулы культуры» покуда худо-бедно заменяются протезами «силовых структур».
«Паноптизм» знакомо парализует инициативу в экономике и общественной жизни, но так, когда рычаги насилия отмобилизованы, думающее меньшинство атомизировано, а большинство уверовало в спасительную «силу» и хочет только развлекаться, можно гнить еще долго. Но наивно думать, что «зона» не ответит. Рано или поздно ответит — но отнюдь не созданием сложноорганизованных культурных форм, и вот это уже будет море крови. А история учит лишь тому, что она ничему не учит (эта мысль восходит к Гегелю, которого, впрочем, философы постмодерна клеймят как первого идеолога «систем»).
Выхода из тупика не то что не видно, он виден интеллектуалам — в виде возвращения к культуре и ценностям «интеллигентности». Спасать надо не «страну», это ложная цель, а культуру, без которой и страна-то — просто tabula rasa, пустое место. «Мускулы культуры» не так легко и разрушить, но еще труднее восстановить разрушенные: это требует труда целых поколений, таланта и квалификации, «школы», которая тоже разрушена «с косвенным умыслом». И маловато шансов, что большинство (а ведь демократия — это тоже ценность) быстро последует за нами в этом направлении.
Ссылка: https://www.novayagazeta.ru/articles/20 ... echivaniya