Но на главной площади бессилен даже туман. Сюда каждые полчаса подъезжают автобусы с беженцами. Одни возвращаются домой из эвакуации, другие приехали в Степанакерт, потому что своего дома у них больше нет. Десятки людей выгружают коробки, сумки, огромные клетчатые баулы, постоянно сталкиваясь в тумане. Кричат грудные дети, а взрослые плачут, обнимаясь с родными. «Я уезжала в Ереван, там знакомые знакомых предоставили квартиру бесплатно на время войны,— рассказывает Диана — Вот вернулись, но как здесь жить дальше — непонятно. С нашими соседями (имеется в виду Азербайджан.— “Ъ”) нет никаких гарантий, что этот мир надолго. Я знаю, о чем говорю, я из-за них уже трижды беженка». Диана родилась в советском Баку, после сумгаитских погромов ее семья в 1988 году бежала из города. «Мама была из Шаумяна, мы решили переехать туда. В 1992 году нас выгнали и оттуда,— вспоминает женщина.— Мы стали жить в Степанакерте, но война и сюда пришла». Она признается, что теперь хочет уехать из Карабаха в Армению, а может и дальше: «То, что у нас было, наша власть не смогла сохранить. Стыдно и горько, что все так закончилось».
Особенно много в городе беженцев из соседнего Аскеранского района — в Азербайджане его называют Агдамским. Город-призрак Агдам и территории вокруг него одними из первых должны были перейти Азербайджану. За три десятка лет, прошедших с первой Карабахской войны, этот район заселили армяне — и теперь они массово уезжают из сел и деревень. Крайний срок — 20 ноября.
«Теперь — куда глаза глядят»
Тут же, на площади, мы находим водителя такси, который соглашается отвезти нас в покинутый район. Из центра Степанакерта мы всего за полчаса добираемся до новой границы Нагорно-Карабахской Республики (НКР). «Арцах такой маленький стал»,— вздыхает таксист. Не доезжая пары километров до Агдама, мы сворачиваем на грунтовку и едем в село Ухтасар. Ему всего лет двадцать, здесь живут верабнакич — на русский можно перевести как «переселенцы». Государство предоставляло желающим ссуды на строительство домов — заселять приграничье; люди постепенно обживались, высаживали сады, рожали детей и хоронили стариков. Переселенцы превратились в коренных жителей; выросло поколение, для которого Ухтасар стал родиной.
Мы уже были здесь месяц назад, во время войны (см. “Ъ” от 15 октября). Тогда в селе постоянно громыхало: Азербайджан обстреливал находящуюся неподалеку часть ПВО, армяне отстреливались. Ухтасар был совсем пустым — женщины и дети эвакуировались, мужчины ушли на фронт, в селе остались несколько седых стариков. Они угощали журналистов виноградом и гранатами, охотно позировали с «калашниковыми» и гордо рассказывали, как каждую ночь уходят охранять перевалы. Эти мощные деды с военной выправкой были уверены в скорой победе и требовали, чтобы журналисты обязательно приехали в гости после войны — «вино пить, гранат кушать».
На окраине села мы встречаем одного из них. Всего за месяц Хачик постарел на десяток лет: плечи сгорбились, взгляд потух, рукопожатие вялое. Разговаривать с журналистами ему уже не хочется. «Куда теперь? Теперь — куда глаза глядят,— зло отвечает он, укладывая вещи в армейский вещмешок.— Столько говорили нам политики "наш Карабах, наш армянский народ". Ну, спасибо за Карабах, спасибо за армянский народ. Всё, хватит. Предали нас и продали». Под ногами крутится кошка, к стене дома прислонен «калашников»; Хачик подхватывает его, кивает, прощаясь, и заходит в дом. У коллеги звякает мобильник — пришла СМС от российского оператора: «Добро пожаловать в Азербайджан».
Как была завершена Карабахская война
Рядом раздается грохот, совсем как месяц назад. Но это не взрыв, просто металлические листы падают на землю. Несколько мужчин разбирают крышу соседнего дома. «Приехали сюда в 2016 году, тогда тоже война была, прямо в нашем районе (речь идет о четырехдневных столкновениях на линии соприкосновения НКР и Азербайджана.— “Ъ”). Думали, тут поспокойнее будет,— нехотя рассказывает пожилой Овик.— Построили дом, что могли — делали. Война началась — пошли служить, защищать родину. Вернулись — а наше правительство нас же выгоняет». Он говорит, что жители Ухтасара до последнего не знали о судьбе своей деревни; все надеялись, что Азербайджану отдадут только Агдам: «Только два дня назад нам сказали начальники: всё, собирайте вещи и уезжайте. Или оставайтесь, если хотите. Но никто не останется, конечно, мы все видели в интернете, как их солдаты избивают армянского старика. Что дальше? Не знаю, посмотрим. Нет никакого места для нас». Овик обрывает разговор, уходит в сад и через минуту приносит несколько спелых гранатов. «Берите, берите, не отказывайтесь,— настаивает он.— Это подарок. Больше таких нигде и никогда не попробуете».
Подходит его брат Рафик. «Мы здесь работали на земле. Виноград, гранаты, арбузы, картошка. Растили, продавали. Миллиардерами не были, нет. Но на жизнь хватало,— сбивчиво говорит он, на ходу вспоминая русские слова.— Жили честно, как все. Война началась — мы воевали. Война закончилась — мы вернулись урожай собирать. Даже не думали, что придется все бросить, в плане вроде не было нас. Как уходить, зачем уходить?» Сейчас он уезжает в Аскеран, к родственникам. «Но у родных вечно жить не будешь, надо работу искать,— рассуждает он.— Я крестьянин, что я в городе буду делать? Только на стройке работать. А на всех нас строек не хватит в Армении. Придется ехать дальше. Может, в Грузию, может, к вам в Россию».
«Будет здесь флаг России — мы в тот же день вернемся»
Дальше — лишь пустые остовы домов. Зияют пустые дверные проемы, оконные рамы сняты и вывезены. Смотреть на такие дома — все равно что разглядывать трупы.
В конце улицы мы все же встречаем людей. Братья Мхитар и Сурен, молодые мужчины в камуфляже, устраивают экскурсию по сырому осеннему саду: «Вот королек, по-русски "хурма". Берите — пробуйте, как вкусно. Вот гранат, давайте я вам с собой дам? А, дали уже... Вот это знаете что? Это горошки, черный перец. Не видели никогда, как он растет? Сейчас я вам оливки покажу». Сурен уводит фотографа смотреть на оливки, а я спрашиваю Мхитара о планах на будущее. Он вздыхает и глядит на горы.
— Я все-таки еще надеюсь. Надеюсь, что нас не выгонят. Вон там, в двух километрах, теперь ваш флаг. Вот на него и надеюсь. Может, наше село под вашей защитой останется? Два километра всего, а для нас это вопрос всей жизни. Будет здесь флаг России — мы в тот же день вернемся. Это безопасность, это христиане, это почти как наши.
— А ты знаешь, что Азербайджан предлагает армянам остаться и принять их гражданство? Обещают, что закон будет один для всех. Тоже безопасно будет.
Мхитар качает головой.
— Будет здесь флаг Азербайджана — мы никогда не вернемся. Их паспорт никогда не возьмем. Мы сейчас в войну служили, станцию ПВО охраняли. Мы воевали, они наших солдат убивали, наши — их. Как мы будем теперь паспорт брать? Как мы будем с ними жить, если они на нас напали?
Мужчина подходит к дереву хурмы и гладит кору, как ребенка. «Я сам его растил,— тихо говорит он.— Двадцать лет назад мы приехали сюда из Армавирского района. Я сам веточку в землю ставил. Вот она выросла, выше меня стала. Меня кормит, семью кормит. А теперь надо уходить и оставлять. Как так получилось?»
«Нет в этом никакой справедливости»
Мы объездили все село — и уже когда начало темнеть, нашли все-таки дом веселого старика Самвела, который в октябре бесконечно травил байки о советской юности и звал в гости «после войны». Ворота распахнуты, во дворе стоит грузовичок — кузов загружен мебелью, пластиковыми бочками, какими-то узлами. Старик медленно идет к нам через сад; мы обнимаемся. «Конечно, я вас узнал,— кивает он.— Спасибо, что приехали. Извините, не знаю, что вам теперь рассказать. Сердце очень болит. Для меня очень стыдно сейчас, что так приходится уезжать. Стыдно стать бездомным в конце жизни. Неправильно с нами поступили. Если кто-то думает, что в этом есть справедливость — послушайте старого человека, нет в этом никакой справедливости».
Гуляем по саду. Летом он был ухоженным, а теперь все говорит о поспешных сборах — повсюду разбросаны тряпки, доски; под ногами хлюпают падалицы хурмы, которую никто не стал собирать. «Куда теперь — не знаю. Двадцать лет здесь жил, надеялся тут и умереть,— вздыхает старик.— Друг позвал к нему в Аскеран, сказал, приезжай сюда, там посмотрим. Машину дал, вещи перевезти...»
Месяц назад Самвел уходил в горы патрулировать перевалы, а теперь бредет медленно, часто останавливаясь. Я пытаюсь поддержать дедушку под локоть, но он решительно отказывается: «Сам справлюсь». Подходим к опустевшей голубятне. Внутри стоят два картонных ящика, из них раздается встревоженное курлыканье. Самвел наклоняется и приоткрывает коробку. Высовывается любопытная птичья головка. Старик гладит перья, голубь блаженно зажмуривается — Самвел не выдерживает и начинает всхлипывать: «Собаку беру, кошку беру... и голубей вот беру. А где мне их там держать? Не знаю даже... Очень люблю голубей, не могу без них жить... Без голубя не могу, да...»
Он резко выдыхает и закрывает коробку. Потом подходит к дереву в центре сада. Конец ноября, а оно все еще в мелких белых цветах. «Мушмула, любимое мое дерево. Надо, наверное, срубить, чтобы врагу ничего не досталось. Но рука не поднимается. Столько я ее растил, столько ухаживал. Как я теперь ее срублю...» Он оборачивается к дому: «И дом надо сжечь. Но сердце не дает сжигать. Плохо это, неправильно».