В юные годы многим из них довелось побродить по миру, пережить
удивительные приключения. Но рано или поздно каждому из них приходила весть:
пора возвращаться домой, в Индианаполис, и устраиваться на своем месте. И
они безропотно подчинялись - потому что там у них было великое множество
родственников.
Само собой, там их ждало и солидное наследство - то или иное семейное
дело, обжитые дома и верные слуга, громоздящиеся все выше горы фарфора, и
хрусталя, и столового серебра, установившиеся репутации честных партнеров,
коттеджи на озере Максинкукки - там на восточном берегу моя родня когда-то
владела целой деревней из дачных домиков.

* * *

Но благостное самодовольство, которым наслаждалась семья, потерпело
непоправимый урон, как я понимаю, от внезапно вспыхнувшей в американских
сердцах ненависти ко всему немецкому, которая проявилась как раз тогда,
когда Америка вступила в первую мировую войну, и было это за пять лет до
моего рождения.
Детей в нашей семье перестали учить немецкому. Им больше не разрешали
увлекаться немецкой музыкой, литературой, искусством или наукой. Мой брат и
мы с сестрой выросли в полной уверенности, что Германия для нас чужая
сторона - все равно, что Парагвай.
Нас отлучили от Европы, и мы знали о ней только то, что проходили в
школе.
В кратчайшее время мы растеряли тысячи лет - а следом и тысячи
американских долларов, и дачные домики, и все прочее.
И наша семья потеряла всякий интерес - к самой себе.
Так и вышло, что когда миновала Великая депрессия и вторая мировая
война, моему брату, и сестре, и мне самому ничего не стоило разъехаться из
Индианаполиса.
И никто из оставшихся там родственников не мог придумать повод, который
заставил бы нас вернуться домой.
Нам было больше некуда возвращаться. Мы стали стандартными деталями
Американской машины.