* * *
Пора бы мне купить себе пальто.
Не куртку, не бушлат, не телогрейку,
которых у меня и так навалом,
а именно пальто.
Пальто такое...
с таким, вы знаете, немножко блядским шиком,
чуть за колено, с парусящей фалдой,
такое женское, как женской может быть
лишь Вещь из Дома Дольче и Габаны,
двух геев, мужеложцев искушенных,
над чьей постелью круглой, словно тыква,
висят их с понтом ренессансные портреты —
два медальона в образе святых.
Широкое и черное пальто,
которого прообраз — плащ иль ряса.
Плащ рыцаря и ряса протопопа,
и может быть, отчасти лапсердак.
Костюмы эти все из ткани ночи,
из тонкого сукна любви и смерти,
на шелковой подкладке страшной тайны,
непроницаемой, как послушанье,
как пояс верности, как целибат монаха, —
все эти шмотки из Средневековья,
в которых знают толк медиевисты, —
они лишь тень того пальто, что вижу
в своих мечтах, пугливых, но и дерзких
(как мысли мальчика на физкультуре)...
Пальто, пальто, широкое, как Днепр,
как крылья редкой птицы в середине
той лунной ночи ночью над Днепром...
Оно вокруг моих красивых ног завьется,
и воротник его асимметричный
я подниму, и глаз сверкнет загадкой,
манящей, как манок у птицелова
(уж нам не знать ли, как они свистят).
Такую Вещь создать могли бы только
те два любовника — один из рода дожей,
другой — мужик, плебей и самородок.
Но мне сказали... я узнала с грустью...
оглушена была я скорбной вестью,
что Дольче этот крепкий и Габана,
валет червей из шулерской колоды,
что эти двое гениев одежды
(той, что рифмуется с дождливою надеждой),
той, для которой надо быть Лаурой
и потерять невинность лет в 13,
а после умереть от мук сердечных, —
что вот... вот эти мальчики расстались.
И больше ни увидеть, ни примерить
и ни окутать — ну хотя бы плечи —
пальтишком невозможным, глухо черным,
равняющим принцессу и путану —
кто слышит сатану, а кто сутану,
и правы те и эти.
Нет, не будет у меня никогда настоящего пальто,
ну разве вынырнет чего-нибудь в одесском портовом секонд-хенде.