Кинто – запретная тема?
27/01/2012

Олег Панфилов
- журналист, востоковед, профессор государственного университета Илии
Автор этого исследования не ставил перед собой цель оскорбить кого-либо или унизить. Это - истории людей или событий, вне современных оценок, может показаться дикой или неудобной, но она – история...

В середине 80-х годов меня увлекла жизнь и творчество Василия Верещагина, русского художника 19 века, который в советское время был официально провозглашен «великим гуманистом», а в качестве иллюстрации его взглядов в советских школьных учебниках приводилась репродукция картины «Апофеоз войны». Вы помните: гора из нескольких тысяч человеческих черепов и подзаголовок – «Посвящается всем великим завоевателям, прошедшим, настоящим и будущим». Верещагин действительно был яркий и дотошный художник, последователь классического реализма, великолепный исследователь, до мельчайших деталей прописывавший сюжеты.

Я бросил писать книгу о художнике после того, как нашел в его книге фразу из письма художественному критику Владимиру Стасову: «Я сам стрелял людей буквально, как куропаток». Верещагин писал о своем участии в «обороне» Самарканда 1868 года. Мне расхотелось писать о «великом гуманисте», но работы Верещагина подтолкнули к работе над следующей книгой – об истории проституции в Центральной Азии. Верещагин был неплохим этнографом и каждую свою картину описывал в дневниках, часть из которых были изданы в книгах. В одном из дневников я прочел описание картины «Продажа ребенка-невольника в рабство», в которой изображен 5-6-летний голый мальчик и люди в азиатских халатах, которые торгуются. В советских книгах по искусству почему-то умалчивалось описание сюжета Верещагина, поэтому эта картина долгое время представлялась как пример деспотизма. Советские критики писали почти одинаковые тексты: «В картине «Продажа ребенка-невольника» художник гневно обличает другую мрачную сторону среднеазиатской действительности того времени — работорговлю. Изобразив в качестве «живого товара» не взрослого человека, а беззащитного, беспомощного ребенка, Верещагин усилил трагическое звучание темы».

Помимо этой известной картины, датируемой 1872 годом, ранее, в 1868 году Верещагиным была написана еще одна – «Бача со своими поклонниками». Но на выставке в Париже, после многочисленных замечаний в прессе и среди критиков, картина была уничтожена. Лишь спустя четыре года была написана другая, более известная. А в книге Верещагина «Из путешествия по Средней Азии», изданной в Санкт-Петербурге в 1883 году, он, как всегда привел описание сюжета:

«Такое крайне униженное положение женщин составляет главную причину, между прочим, одного ненормального явления, каким представляется здешний "бача". В буквальном переводе "бача" значит мальчик; но так как эти мальчики исполняют еще какую-то странную и, как я уже сказал, не совсем нормальную роль, то и слово "бача" имеет еще другой смысл, неудобный для объяснения.
В бачи-плясуны поступают обыкновенно хорошенькие мальчики, начиная лет с восьми, а иногда и более. Из рук неразборчивых на способ добывания денег родителей ребенок попадает на руки к одному, к двум, иногда и многим поклонникам красоты, отчасти немножко и аферистам, которые с помощью старых, окончивших свою карьеру плясунов и певцов выучивают этим искусствам своего питомца и раз выученного нянчат, одевают, как куколку, нежат, холят и отдают за деньги на вечера желающим, для публичных представлений.
Такие публичные представления – "тамаша" мне случалось видеть много раз; но особенно осталось в памяти первое мною виденное, бывшее у одного богатого купца С. А.
«Тамаша» даются почти каждый день в том или в другом доме города, а иногда и во многих разом, перед постом главного праздника байрама, когда бывает наиболее всего свадеб, сопровождающихся обыкновенно подобными представлениями. Тогда во всех концах города слышны стук бубен и барабанов, крики и мерные удары в ладоши, под такт пения и пляски батчи. Имев еще в городе мало знакомых, я просил С. А. нарочно устроить «тамашу» и раз, поздним вечером, по уведомлению его, что представление приготовлено и скоро начнется, мы, компанией в несколько человек, отправились к нему в дом.
В воротах и перед воротами дома мы нашли много народа; двор был набит битком; только посередине оставался большой круг, составленный сидящими на земле, чающими представления зрителями; все остальное пространство двора – сплошная масса голов; народ во всех дверях, по галереям, на крышах (на крышах больше женщины). С одной стороны круга, на возвышении, музыканты – несколько больших бубен и маленькие барабаны; около этих музыкантов, на почетное место, усадили нас, к несчастью для наших ушей. Двор был освещен громадным нефтяным факелом, светившим сильным красным пламенем, которое придавало, вместе с темно-лазуревым звездным небом, удивительный эффект сцене.
«Пойдемте-ка сюда»,– шепнул мне один знакомый сарт, подмигнув глазком, как это делается при предложении какого-нибудь запретного плода. «Что такое, зачем?» – «Посмотрим, как бачу одевают». В одной из комнат, двери которой, выходящие на двор, были, скромности ради, закрыты, несколько избранных, большею частью из почетных туземцев, почтительно окружали бачу, прехорошенького мальчика, одевавшегося для представления; его преображали в девочку: подвязали длинные волосы в несколько мелкозаплетенных кос, голову покрыли большим светлым шелковым платком и потом, выше лба, перевязали еще другим, узко сложенным, ярко-красным. Перед бачой держали зеркало, в которое он все время кокетливо смотрелся. Толстый-претолстый сарт держал свечку, другие благоговейно, едва дыша (я не преувеличиваю), смотрели на операцию и за честь считали помочь ей, когда нужно что-нибудь подправить, подержать. В заключение туалета мальчику подчернили брови и ресницы, налепили на лицо несколько смушек – signes de beauté – и он, действительно преобразившийся в девочку, вышел к зрителям, приветствовавшим его громким, дружным одобрительным криком». (рис. 3)

Книгу о проституции в Центральной Азии – женской, мужской и зоофилии я положил «в стол»: время было советское, публиковать такое было невозможно, архив по большей части пропал, а о самой книге я забыл. Вспомнил лишь когда приехал жить в Грузию и когда попытался выяснить происхождение слова «кинто».

Отголоски легенд о происхождении кинто до сих пор распространены в форме разных слухов – от советских версий о том, что кинто – угнетенный класс, торговые люди, иногда были замеченные в участии в увеселительных мероприятиях.Встречаются версии о том, что они – сплошь пьяницы, ведущий разгульный образ жизни, аферисты. Чуть получше – мелкие торговцы, прислуга господ. Наконец, очень редко, в основном из рассказов старожилов можно услышать версии и иного свойства, содержащие намеки на своеобразное занятие, связанное с сексуальными утехами, или, в лучшем случае, с поведением, осуждаемым обществом.

Кинто в Грузии считается частью тбилисской городской культуры, а танец «кинтоури» - популярным в концертных программах. Но чем больше я видел в разных хореографических постановках «кинтоури», тем чаще вспоминались танцы афганских «бачабози», аналогии оказались самыми близкими. Похожие ритмы, движения – тела и рук, даже одежда, хотя кинтоури исполняется мужчинами в широких шароварах, а бачабози танцуют в женской одежде. В дневниках Верещагина танцы бачабози описываются так:

«Бача тихо, плавно начал ходить по кругу; он мерно, в такт тихо вторивших бубен и ударов в ладоши зрителей выступал, грациозно изгибаясь телом, играя руками и поводя головою. Глаза его, большие, красивые, черные, и хорошенький рот имели какое-то вызывающее выражение, временами слишком нескромное. Счастливцы из зрителей, к которым обращался бача с такими многозначительными взглядами и улыбками, таяли от удовольствия и в отплату за лестное внимание принимали возможно униженные позы, придавали своему лицу подобострастные, умильные выражения. «Радость моя, сердце мое»,– раздавалось со всех сторон. «Возьми жизнь мою, – кричали ему, – она ничто перед одною твоею улыбкою» и т. п. Вот музыка заиграла чаще и громче; следуя ей, танец сделался оживленнее; ноги – бача танцует босиком – стали выделывать ловкие, быстрые движения; руки змеями завертелись около заходившего корпуса; бубны застучали еще чаще, еще громче; еще быстрее завертелся бача, так что сотни глаз едва успевали следить за его движениями; наконец, при отчаянном треске музыки и неистовом возгласе зрителей воспоследовала заключительная фигура, после которой танцор или танцовщица, как угодно, освежившись немного поданным ему чаем, снова тихо заходил по сцене, плавно размахивая руками, раздавая улыбки и бросая направо и налево свои нежные, томные, лукавые взгляды».

Схожесть танцев подтверждаются и рассказами, которых много в грузинских исторических книгах, и городских легендах, где «кинто» представляются мужчинами легкого поведения, которые развлекали мужчин на вечеринках или каких-либо праздниках. Даже такая потрясающая схожесть, как присутствие в текстах песен кинто обращения к маленькому мальчику («патара бичи»). Правда, в современном исполнении песен «кинто» любовного содержания фигурирует маленькая девочка («патара гого»), но даже пожилые люди помнят, что раньше говорилось именно о маленьком мальчике и о любви к нему.

В статье Тенгиза Верулава приводятся аналогии с персидскими традициями. Он даже предполагает, что традиции кинто, восходящие к средневековой Персии, отслеживаются в более поздних описаниях поведения кинто – «ложь, афера, надувательство». Если опять обратиться к описанию в дневниках Верещагина бачабози, то очевидно происхождение такого поведения:

«...у стены важно и гордо восседает маленький бача; высоко вздернувши свой носик и прищуря глаза, он смотрит кругом надменно, с сознанием своего достоинства; от него вдоль стен, по всей комнате, сидят, один возле другого, поджавши ноги, на коленях, сарты (сартами называли персоязычных жителей Центральной Азии) разных видов, размеров и возрастов – молодые и старые, маленькие и высокие, тонкие и толстые – все, уткнувшись локтями в колени и возможно согнувшись, умильно смотрят на бачу; они следят за каждым его движением, ловят его взгляды, прислушиваются к каждому его слову. Счастливец, которого мальчишка удостоит своим взглядом и еще более словом, отвечает самым почтительным, подобострастным образом, скорчив предварительно из лица своего и всей фигуры вид полнейшего ничтожества...».

Скорее всего, своеобразный род занятий, профессия кинто и бачабози отложила отпечаток на их поведение, даже спустя несколько поколений, а затем и стала своеобразной визитной карточкой кинто, даже когда они превратились из танцующих мальчиков в мелких торговцев. Эта трансформация происходила постепенно, а рассказы историков дополняются описаниями прошлого Тбилиси 100-летней давности о том, что тбилиский район Майдан славился тем, что там находились увеселительные заведения, а любителей захаживать в них обвиняли в сексуальных извращениях. В советской историографии «кинто» так и остались мелкими торговцами, которые наряду с «карачохели» представляли мелкий бизнес Тбилиси: «карачохели» были ремесленниками, а «кинто» - веселыми торговцами. Однако кинтоури и образ жизни «кинто» напоминают об их происхождении.

В сохранившемся тбилисском фольклоре конца 19 века есть и такой текст, приписываемый кинто Артуру-заике:

Так зачем мне зад мой милый, коли брату не подставлю,
Так пусть сдохнет ваш Артурик, если вас не ублажу...
Выпьем братья все по чаше, за всех тех, кто зад наш любит,
Всех в финале оправдают, кто на путь наш славный вышел.
Красоту в себе лелеять - жоподавцев долг, а как же?
Суть мужицкая у нас в вожделеньи бабам сродни,
Сам тифлисский генерал пьет за нас вино в исподнем,
В совокуплении мы сила, без него как птица в клетке.


Само собой, иллюстраций кинто того времени я не видел, но фотографи конца 19 века, на которой запечатлен один из тбилисских кинто Дарто Галустян, достаточно точно показывает своеобразность поведения. Поза, шаловливость, жест руки с соединенными пальцами, как часть танцевального женского движения – сохранились и в кинтаури, по крайней мере, в ранних постановках или съемках настоящих кинтаури конца 19 - начала 20 веков.

В поиске происхождения названия «кинто» меня все больше уводило в то время, когда на грузинскую культуру и язык большое влияние оказывала Персия и персидский язык. И если из персидского в грузинский язык попали самые обычные слова – «куча», «пули», «панджара» и многие другие, то и слово «кинто» вполне могло быть персидского происхождения?

Но почему «кинто»? И откуда оно? Одна из исторический версий связывает появление «кинто» во времена царя Ростома (1565—1658), и привезены были «кинто» из Персии в качестве «культурного товара» и, как предполагается, в качестве «культурной интервенции».А еще точнее, как предполагают некоторые исследователи, для разврата, ассимиляции с персидскими традициями того времени, когда в городах персоязычного мира процветало увлечение бачабози. Это было вполне естественно для царя Ростома, воспитанного при дворе персидского шаха Аббаса I и перенявшего и привнесшего в Грузию (Картли, а затем и в Кахетию) традиции персидского управления и образа жизни.

Однако попав в Грузию «кинто», после правления царя Ростома могли оказаться не у дел, их деятельность после окончания персидского влияния на Грузию могла оказаться под пристальным вниманием возрождающейся православной церкви и общества. Скорее всего, поэтому постепенно деятельность «кинто», то есть участников увеселений, в том числе и сексуальных, могли трансформироваться как в вполне безобидную часть городской жизни.

Тем не менее, имидж «кинто» до сих пор имеет явно сексуальный оттенок, который не могут избежать даже современные исполнители танцев «кинтоури», а историки – этнографы и фольклористы помнят о большом количестве скабрезностей, которые были частью песен и поведения «кинто». Их шутки и песенки были вульгарные, а поведение осуждалось обществом.

Вернусь, тем не менее, к воспоминаниям о своей так и не изданной книге. Сексуальное поведение жителей восточных стран не только не осуждалось, но и были важной частью культуры городских жителей, как в досламское время так и после исламизации. Этнографы фиксировали, например, в современных Таджикистане и Узбекистане, территории которых были частью персоязычного пространства, наравне с современным Афганистаном и Ираном, своеобразные развлечения во время торжеств, прежде всего, свадебных. Традиционно устраивались отдельно мужские и женские торжества, во время которых в мужском кругу исполнялись женские танцы, и мужчины накидывали на себя покрывала, под которые прятали пиалы, иммитировавшие груди. Они намеренно пели тонкими голосами, а когда танцевами, то подражали движениям женщин, повиливая бедрами и призывно изгибаясь.

У женщин также было подобное развлечение, но наоборот – женщины изображали мужчин: некоторые из них рисовали углем усы, а дополнением к мужскому образу был свернутый жгутом подол платья, изображавший фаллос. Само собой, если они пели, то нарочито грубыми голосами, а участвуя в танцах исполняли роль мужского партнера.

Таким образом, внешняя замена пола отчасти прослеживается и в разных современных танцах, в том числе и грузинских, но поскольку повод для подобной имитации уже давно забыт, то исполнение танцовщицей мужской партии выдается за доблесть женщины. В «кинтаури» до настоящего времени используется много женских движений, например, движения ладонями у лица, или походкой, которая передает скорее строение женского тела, чем мужского.

Все время, пока я искал сравнения и историческое подтверждения появления «кинто» в Грузии, меня не оставляло желание найти происхождение самого слова «кинто». В грузинском лексиконе нет его семантического объяснения, попытки привязать его к армянской городской культуре Тбилиси - тоже, хотя в хрониках царя Ростома указывается, что первые «кинто» были армяне – выходцы из Персии.

Объяснение нашлось в той самой неизданной книге. Помимо официального обозначения «бачабози», в современных персидских языках сохранилось и презрительное обзначение: в таджикском и дари - «kunte», а как мне пояснил журналист Дариюш Раджабиён, в хоросанском диалекте персидского языка – «kundeh», от «kun» - «задница», а дословно – «дающий задницу», то есть, педераст или, по крайней мере, изображающий женщину легкого поведения. Это слово до сих пор распространено, когда кого-то хотят обвинить в мужеложстве. Известный таджикский исследователь Мирбобо Миррахим, живущий последние 20 лет в Иране, подтвердил мои лингвистические аналогии.

Однако, если учитывать версию о появлении «кинто» в Грузии, не понятна причина, по которой исчезло слово «бачабози», но сохранилось «кинто». Значит ли, что грузинское слово «бози» имеет происхождение в качестве остатка от «бачабози», а сами «бачабози» стали называться презрительно - «kunte» или «kundeh», трансформировавшись в кинто? Однако упоминание слова бози есть и в произведении «Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели. Помимо прочего, в грузинском осталось еще одно слово, в большей части связанное с этими словами – «тамаши», от персидского – развлечение, представление, глазеть или любоваться. Именно этим словом до сих пор в Афганистане называют представления с участием «бачабози».

Я встречал разные версии происхождения слова кинто, расспрашивая исследователей и жителей Тбилиси, но никто так и не мог объяснить происхождения, поскольку ни в грузинском, ни в армянском языках нет близких по звучанию слов, хотя бы отчасти близких к роду деятельности кинто. Поэтому, я склонен считать, что происхождение слова кинто восходит к тому презрительному персидскому определению «kunte» или «kundeh».

Это вполне объяснимо. Несмотря на огромное влияние Персии, в грузинских царствах еще сохранялось влияние церкви и других ценностей, которые не могли воспринимать пришлую культуру, если вообще под культурой можно принимать гомосексуальные танцы бачабози. В крупных городах, прежде всего в Тбилиси, вероятнее всего шла внутренняя борьба: часть жителей воспринимала новшества, насаждаемые царем Ростомом, другая – противилась. Скорее всего, после реформирования и возрождения Грузинской православной церкви в 1744 году стало постепенно трансформироваться и увлечение городской мужской знати: отношение общества стало презрительным к подобно рода развлечениям. Сами «кинто» постепенно изменяли своей профессии, но многое от прошлого еще сохранилось – в фольклоре, танцах и песнях, а также легендах, связывающих их род занятия с сексуальными утехами.

Написанное ни в коей мере не может быть причиной споров – считать ли теперь кинтаури «нехорошим» танцем. История культуры любого народа связана с древними традициями и верованиями и противится тому, что стало народным, невозможно. История танцев – самая неприличная, если оценивать их происхождение у разных культур и народов. С нравственной точки зрения и танго – чуть ли не самый эротический танец, или испанское фламенко, не говоря уже о современной увлечении танцами живота.Кинто и кинтаури останутся частью истории и культуры Грузии, несмотря на их весьма своеобразное происхождение.